Сон в руку.
Эх, непогодь!
Растоптанные лапти шлепают по многодневной грязи, колеса телег с размаху въезжают в мутные лужи, вода выплескивается из промоин, обдавая и, без того мокрые, ноги работных людей. Сыро, стыло, слякотно. Сыпет и сыпет с неба мокрень, будто там кто воду в решете носит, и днем сыплет, и ночью, но если проглянет вдруг солнышко, то шальной теплый ветер с юга – тут как тут: сушит пригорки, и к лужам вдоль разбитой колеи подбирается.
Никитка уже и не обращает внимания на частые дождики. Эко дело – дождь летом. Да и куды от него деться-то?
«Вишь, как развезло знатно. Ну, что поделать. Зато трава в рост пойдет, поднимется. Стена сырая будет, да. Это беда! Надо краску менять. Желток нужен, куриный, и масло вареное. Много! Десятник опять начнет ругаться непотребно, а я что? Себе разве прошу? Мне, главное, чтобы – лепо! А какое «лепо» когда такая сырь. Дожди и дожди. И когда будет вёдро – один Илья-пророк ведает.
Больно спешат-то, с росписью. Все плывет. Ноги, эвон, по жиже так и поехали,…» - и щуплый богомаз, поправив светлые волосы, выбивающиеся из-под кожаного ремешка, стянувшего пряди, вскинул голову, подставляя лицо скупым лучам северного солнца. Пусть чвякало сырью под ногами, пусть есть хотелось шибко, как всегда, но – было лепо! Тут, теперича, главное – не растекаться мысью по древу, а крепко в голове держать, что задумано. И руки сберечь. Если, не приведи Господь, покрючит от сыри пальцы – пиши пропало! Вон, Кузьма-то, приятель Никиткин, не уберегся. Приключилась хворь у него, пальцы все повело, костяшки вздулись, едва ложку держал. Куда уж тут лики писать! Вот с тех самых пор, как покорежило руки у Кузьмы, он и пропал. Не смог больше кистей держать, пошел в артель носить камень, да так и остался при камне. День камень носит, вечер пьет, коли есть за что, и плачет, о руках своих,
да о видениях чудных, кои зрит – а на стену, али на доску, перенести не может! Плачет, да на чужие росписи поглядывает. А что делать? Плачь, не плачь – болячка, она жалостей не имат.
О, вот и немчура катит. Развалился в коляске, шляпу на нос надвинул. Сытые лошадки-то, у немца, что стройкой заправляет! Справные! Самому, что ли, в немецкие лошадки податься, авось кормить будут досыта, и холить, и кожен дён сухой соломой шкуру натирать, и вертинара звать, коли я, Никитка, запоносю?
Развиднелось, однако; а небо, небо-то… ангелы господни! Синь сплошная, так бы и намалевал! И облака – ну пух от подушек господских, и все тут. Кабы не грязь под ногами, и не десятник, зараза, – жить можно! Сейчас на место притопаем, десятниковская морда, как водится, поорет, матушку всехнюю вспомнит, да и, перекрестясь, за дело примемся. Кому бревна носить, кому камень класть, кому раствор творить, а мне – кисти в зубы, банки с краской на шею, да – на верхотуру. Там, под крышею, что над половиною церквы уж поднята - камень чист, стена бела. И задумки уж давно в голове моей топчутся. Знай, малюй жития ангелов, да деяния бесов, смертный человечишко! Не спеши, не дергайся, не слушай, что в пустом брюхе урчит, и забудь, что вошь грызет – она тоже тварь божия, и ей жить надо! А пиши-ка ты, Никитка, кистью тонкой, как свершалось диво великое, по велению Спасителя нашего, и как богомерзкие твари бежали прочь, не могя никак силы спасителевой вынесть!
А как урочное выполним – будет пусто внутри, но хорошо, и светло. Будто гору с места на место передвинул. Тепло станет, чисто, как после бани; как будто с устатку рюмку водки принял! Так же поведет душу, и захочется то ли плакать, то ли петь, то ль любить кого-то, теплого, с именем «Татиана», в траве теплой, иззеленой…»
«Кап-кап, чвяк-чвяк, плюх…бжж…чвяк!»
Кошмар. Ну и звуки. Будто лапти чьи-то по лужам раскисшим шлепают, и брызги во все стороны, блин. На обочины, на кусты, на траву по краям дороги – везде!
Расея-матушка!
Двадцать первый век на дворе, цивилизация, елки, «протоны-нейтроны-позитроны», а дороги все в лужах. Каждое утро за окном одно и то же – «бжж-чвяк-чвяк-чвяк». И дождь этот дебильный. Где всемирное управление погодой?
О, еще и телефон. Звонит, гад ползучий, дитя прогресса.
- Ась? – это я недавно так «насобачился», косить под прошлый век. Если учесть, что со сна голос никакой, то вполне можно сойти за бабку, недобитую незабвенным Раскольниковым!
- А,…э,…м,… а можно Никиту?
- А низзя, лапуля. Мы изволим дрыхнуть.
- Ник! Совесть у тебя есть? Какого черта?
- Лысого, Танюха, лысого. Лысые черти, они знаешь, какие «секси»! Хочешь
проверить?
- Где твои рисунки, «секси-идиот»? Ты знаешь, что прием закрывается сегодня? Ты в курсе, что Наташка сейчас грузит лапшой организатора, по самые уши, чтобы он не влез на сайт, и не закрыл прием? Тебе что, не нужен этот проект? Ник, я же знаю твои рисунки! Ты же можешь! Давай, у тебя минут пять–десять, не больше!
- Ужас. Может, и не дергаться?
- Я тебе дам – не дергаться!
- Дашь?
- Молодой человек, вы хам.
- Отнюдь, я сама почтительность. Я немедленно завалю организатора конкурса тучей своих рисунков, и пока он будет их разбирать – дашь?
Хохот.
Потом, сквозь усталые телефонные смешки: «Я подумаю…»
К обеду солнце разыгралось в небе – просто невозможно яркое. Тучки ушли, стало даже жарко, Никитка заполз в тень – передохнуть малехо. Стена новой церкви была почти готова, только осталось ангела всемогущего изобразить, с мечом карающим, как он порождений ада изничтожает. Но с ангелом успеется. До вечеру время есть. Скажите лучше…
Что ему, Никитке, со снами своими делать?
Давеча углядел, в мороке ночи, деву дивную - в портках, и волосьях простоволосых. Немка, поди – уж очень свободно себя держит. Но глаза… голубые, как лен, дома, на Рязанщине, да и портки чуднЫе, немцы таких, вроде, не носят. Быстро так, и вольно, толковала с кем-то, Ником звала. Никитка уж подумал было, что «Ник» - это пес ейный, ан, нет – она возьми, да и скажи тому: «Никита».
Али муж? Не, кто ж ее, такую, непутевую, в немецких портках, замуж возьмет?
А он, тезка, во сне ей: «Танюха». Ну, вахлак! Ей бы, такой вот, с глазами льняными, да волосом долгим, как ночи зимние – «лебедушка», да «касатушка»! Нет же. Рубит тот, чужой, Никита, словеса – будто потроха в сытном ряду в Замоскворечье. Ну, сказано - пес!
Приснится же такое.
День, суматоха, спешка. Звонки, и – все спешат, все, все, все. Лица, разговоры, конкурс. Ах, да, конкурс, будь он неладен.
«Да, успел. Да, Тань, спасибо. И Наташке. И тебе. Особенно. Ну да! Если бы не ты…»
Хм.
Славная она у меня. Люблю ее, наверное. Что ли, ей рассказать, как…
«… как сниться мне, уж которую ночь подряд, синее небо, в барашках облаков, и стены белого камня, солнцем северным прогреты, и леса свежесколоченные, смолой еловой пахнущие, и туеса из березовой коры, с краской. Тань, туеса, с краской!! Кисти колонковые, много! Таня, кистей этих – немеряно, не надо искать-доставать-заказывать, бери, сколько хошь! Стены белые, штукатурка на них ровная, так и просит краску, как девица – осьмнадцатка просит ласки!
Ой.
Хех!
Тань, я что-то заговорил, как Илия-пророк. Только без подколов! А что. А прикольно! Тань, как же мне рисовать-то там, во сне, хотелось! Да. Правда! Даже руки чесались, так и писал бы, сутки напролет, без продыху!»
- Я и писал бы сутки напролет, без продыху, ночи-то тут – аки день божий, дык десятник на ночь краски апирает, и – все! Не моги! А я бы уж порадел за такое божье дело-то! - торопливо говорил Никитка, скатившись с лесов, и сдернув шапку, - уж Вы распорядитесь, Вашество, чтобы без запинок! Ночью-то – лепо! Тихо, никто не мешает, и светло сейчас. Знай, твори!
- Пока не окочуришься, не жрамши, - буркнул кто-то из толпы рабочих, окружавших Никитку, десятника, и барина-немца, начальника стройки.
- Тихо там! – вякнул десятник в толпу, и подобострастно склонился перед барином:
- Так как прикажете?
Эх, лепо!!!
Небо белое, но солнца нет, свет сплошной разлит кругом, как молоко небесное. Красок вдостатку. Кисти есть. И стена – вот она, ждет, когда вспыхнет на ней ангел карающий. Надо, чтобы жил ангел этот, летел вперед, и разил при этом беса, и чтобы страх объял всякого, кто на ангела глянет. Потому как он кто? Служитель Бога. Значит, силен, и нет его сильнее.
Коротка ночь летняя, северная, вот уже и небо светлеть стало, скоро солнце выйдет. Но пуста стена, и нет на ней ангела, лишь сидит на лесах человечишко, кисти в банку с краской воткнул, за волосья себя
схватил, руками разноцветными, в краску измазанными, сидит – горюет. Вздыхает. Бормочет:
- Наклонить? Нет. Тогда как? Все пробовал. Не страшно! Неправильно все! Так не рубят мечом! А как? Ой, лихо, я не знаю! Не воин я! Не рубил никого! Даже как мечь держать – не ведаю! Помогите мне, силы небесные, совсем ведь пропадаю в малости своей и неумелости!
Рванулся вперед, руку с кистью вскинул, да и замер. Что накатило? Бог весть, а стало хорошо. Тепло. И показалось, будто на ногах лапти новые, и опорки справные, сухо-то ногам! Тепло пошло снизу, от ног, к рукам, в пальцах кровь ажно застучала, покалывая. Никитка вдруг разом осмелел. Протянул руку к стене, засмеялся – вот же он, ангел! Как же он раньше не видел-то! Стоит во всей мощи своей ангельской, крылья, знай, слегка трепещут, и меч карающий в деснице! Ах, лепо! Скорее, по белому, набросать
контур, а дальше уж он справится! Вот, вот оно, вот как рука должна лечь, а тут, на теле – мышцы обозначились, и правильно это, так и надо, тока Никитка по причине незнамости своей про то не ведал!
- Читай Николая Ли, салага! – раздался откуда-то смешливый голос, прозвенел весельем, да и стих. Никитка и удивиться не успел. Знай, спешил рисовать, после ангела карающего легко и быстро намалевал черта, который страдает за свои злодеяния, а уж потом взялся за Святую Деву, благую весть слышащую. Бог ведает, что с ним творилось, но не было страха благоговейного в его руках. Лишь любовь
к Деве, и невесть откуда взявшееся понимание. Каково ей было-то? Спасителя выносить, на белый свет произвесть, да потом же и знать, что его ждет! Поднимать сына - на погибель! Ах, и бедная баба, и счастливая – такого сына растить!
И вышла она у Никитки хоть куда – лицом лепа, волосом длинна, глаза, как лен в полях, за домом его, рязанским. А еще видно, что любит всех: страждущих, болезных, немощных – вообще, а отдельно любит богомаза шального, непутевого. И со всем тщанием рисовал Никитка облачение Святой девы, чтобы замалевать все мерещащиеся на ней немецкие чудные портки…
- Ник, кто это? Какая-то святая?
- Ты, наверное. Видишь, на голове покров, а ноги-то – в джинсах.
- Ты с ума сошел? Ты что нарисовал? Какие джинсы?
- Твои, любимые. Кажется, Дольче и Габбана. Нет, Танюшка?
- Нет! Ник, ты совсем спятил. Это же неправильно!
- Таня, к черту правила! Я вчера сон увидел странный – будто хочу нарисовать фигуру. А не могу. Прикинь, даже смешно стало – это же первый курс, анатомия, я ведь тогда честно пыхтел и всех
натурщиков, каких можно было, малевал! А тут не могу. Каково? Я тогда разозлился, и сам себя салагой обозвал. Нарисовал, что надо, легко так пошло, а потом накатило так, что я даже проснулся, и – карандаш в зубы! Откуда на меня это нашло, не знаю, но рисовал я Святую Деву, а видел – тебя. Любящую
всех, а особливо одного богомаза, шального, непутевого. Да, Танюшка? Лебедушка-касатушка?
Да?
Тема: Рассказы от Касы. Сон в руку 
Пн Авг 22, 2011 5:38 am