"Сибирские огни", №1, 2011
Рассказы
ГОЛУБИ
Весенним ранним утром небо молочно-белое с сероватым жемчужным отливом, густое, как сметана, и тянется до краев. Городское небо перепоясано дотуга проводами ЛЭП, обкусано фабричными трубами и пенится промышленными дымами. Но если задрать подбородок повыше, слегка прищуриться и кое-чего просто не замечать — небо ослепительно. И в его “сметане” — голуби. Серые, городские. Только серые они со спинки, с сизости головок, а мы-то снизу смотрим, мы летать не умеем. Стоя на остановке в ожидании автобуса, задерешь голову... Где-то далеко раздраженно лаются автомобили, кто-то курит по ветру... А в небе — голуби. И у голубей подкрылки, оказывается — точь-в-точь небо, такие же жемчужные. Поэтому кажется, что крылья — прозрачные. Только острые кромки темнее и утром — фиолетовей. Рамы парусов, натянутые на ветер. И оттого детское ощущение сказки.
Вокруг ругаются, раздражение плещет, почти физически ощущается, иногда заставляя ежиться. И работа впереди — целый день, и не сахар она... Ни у кого не сахар. Толпится народ, пихается, локтями пробиваясь к вожделенной маршрутке, в глазах — дневная суета. Над головами голуби. Никто их особо не видит, никого они не интересуют. Мы их, уж будьте уверены — тоже. Однако иногда мы задираем подбородки, щурим глаза, притворяемся, что кое-чего не видим... И тогда только понимаем: не бывает безысходности настолько глубокой, чтобы из нее нельзя было выкарабкаться.
ДЕНЬ, КОГДА Я УМЕРЛА
Встала в семь. Обычное время, обычное небо, солнце тоже обычное, обычные собаки по-обычному лают под окнами. Снег лежит рыхлый, примятый, серый. Деревья грязно-коричневые, узловатые. Только все вокруг — картонное. Ненастоящее. И, кажется, не бьется сердце. Немножко душно, а так ничего. Потому не сразу приметила изменения.
Кофе был коричневый и густой, но безвкусный. Душ контрастный, но искусственный. Люди в супермаркете всего лишь изображали оживление и — ничего не чувствовали. По этим косвенным признакам я и догадалась.
Нужна была пачка печенья. Взяла с картонной полки шмат пищевого картона и пошла к кассе с картонно улыбающимся продавцом. Картонные охранники выполняли картонную работу: выталкивали из помещения бомжа, как мне сначала показалось. Пригляделась: чистенькая одежда, скромный обрезок только что купленной колбасы, трясущиеся стариковские руки. Вздрогнула, когда поняла — он единственный здесь живой. Лицо — та страшная картина Мунка. Пришел, купил колбасы. На улице холодно, а есть хочется, и пойти некуда. Вот и пристроился к столу у входа. Никому не мешал, деликатно, над пакетиком ел. А они его... Грубо, с гонором и пластмассовой ненавистью. Он беззвучно кричал — одними глазами, и искренне не понимал, за что с ним так.
Я бы за него заступилась. Если бы была живая. Если бы мои слова были больше, чем хаос звуков. А так я равнодушно отвернулась и пошла.
ФИОЛЕТОВЫЕ ЛЮДИ
НА ЗЕЛЕНОЙ ВОЛНЕ
За стеклом террариума было влажно и тепло, тритоны таращились на меня немигающими бусинами глаз, вяло дергали подбородками и мелко раздували толстые, сытые животы. Тритоны в своей жизни повидали многое — и забывчивость хозяйки, выливавшуюся для них в недельный голод, и сырое мясо вместо вкусных червей долгими скучными зимами, и даже грязную воду, самый главный их земноводный страх. К счастью, тритоны обладали счастливым свойством всех хладнокровных — скудный умишко не позволял помнить события прошлого, поэтому свою беспутную хозяйку они прощали. Просто забывали — едва им меняли воду или щедрой рукой бросали мясо, или задвигали террариум в темный угол... Неприхотливые мои тритоны любили темноту и покой. Они спали, кормились, задумчиво булькали водой личного “бассейна”, распластавшись брюхами по дну, и не испытывали ровно никаких экзистенциальных метаний. По ночам им не снились кошмары, они были вечно всем довольны. Ну, кроме времени, когда голодали.
А над террариумной полкой висела сюрреалистическая абстракция кисти неизвестного художника советских времен, умудрившегося недрогнувшей рукой наляпать какой-то марсианский пейзаж — ядовито-зеленое море катит чугунно-тяжелые волны под оранжевым солнцем, а в волнах плещутся фиолетовые люди. Единственный намек на действительную одаренность художника — удивительно живые лица купальщиков. Искренние и правильно-настоящие, несмотря на фиолетовость широких улыбчивых губ и пугающую красноватость глаз. Люди так радостно тянули руки к зрителю, так восторженно приглашали к себе, что хотелось верить: ждут и любят. Иногда казалось, что так ждать и любить умеют только марсиане из советского художественного бреда. Такая ирония.
Так вот, в моменты, когда мне не хотелось стать тритоном и присоединиться к своим питомцам, я мечтала сбежать туда — к фиолетовым людям на зеленой волне.
ПЕРВЫЙ ВЕСЕННИЙ СНЕГ
Вчера был апрель, почти середина, и давно сошедшие снега напитали землю талой водой. Кое-где сквозь сплошную лысину весенней почвы начали пробиваться первые клювики травы. Но остальная природа спала. Или только изображала крепкий сон. Через частокол смеженных ресниц поглядывала — а не пора ли? Нет, не пора. Рано.
Вчера был апрель, середина, сегодня с утра, без предупреждений, примет и предзнаменований — февраль, крещенские морозы. Ночью в распахнутое окно задували северные ветра, но вставать, чтобы его закрыть, было лениво и сонно. Зато и спалось — в коконе из ватного одеяла и пары пледов — глубоко и ровно.
И в начале девятого за окном — вот это фокус! — белым-бело, тренькают по-зимнему, просят семечек синицы, автомобили превратились в сугробы, и продолжается метель. Тяжелые сытые хлопья вертятся в невообразимом танце. И толкаются, и на подоконнике оседают в лужу. Толстый-толстый ковер на ветках, выведенный на прогулку огромный пес по-щенячьи катается в снегу и повизгивает от восторга. Орут, как оголтелые, вороны и воробьи. Небо белое с желтоватым отливом.
А та первая трава, чьи лезвия только-только пропороли грунт в ненасытной жажде жизни — погибла. Они всегда гибнут на излете зимы, эти первые ростки, застигнутые врасплох последними конвульсиями морозов. Сначала стоят, оледенелые, замерзшие, и еще кажутся живыми, просвечивая яркой зеленью сквозь лед. К полудню лед стекает водой, зелень блекнет и клонится к земле. Потом покрывается коричневыми пятнами. Ржавеет в лужах. Мешается с грязью. Исчезает.
Уже через неделю зима уходит окончательно, больше опасаться нечего. Природа сбрасывает все притворство и с жадностью принимается — пить, расти, шириться, зеленеть, расцветать, проливаться дождями и наливаться жизнью. Без зазрения совести тянется к солнцу над остовами примороженных первых ростков.
А первые — погибают. Не дожив до тепла всего недели.